В начале апреля учительница раздала всем по куску нарубленной трудовиком проволоки. Мы обматывали проволоку креповой бумагой, клеили, формировали листья, красные цветы. От шуршания тонкой и сухой бумаги у меня прорывались и ползли по спине волнами противные мурашки. Я вырезал листья для искусственных гвоздик, стараясь не прикасаться к ним руками. Гвоздики в итоге у меня получались так себе. Я ненавидел креповую бумагу. (Сейчас я вырос, поумнел, многое понял, ко многому стал относиться спокойнее. Сейчас я её просто не люблю.) Весь месяц класс изготавливал гвоздики, сдавал учительнице, она в ответ ставила нам оценки.
Первого мая, рано утром, наш класс построили в каре. И учительница раздала всем эти же гвоздики! Каждый ученик получил по букету и мне достались гвоздики каких-то отличниц — ровные, аккуратные, красные. Симонова, скорее всего, делала. Но я-то думал, что избавился от этих мерзких цветов навсегда, обменяв на несколько нетвёрдых четвёрок! Потом пришла директриса, удовлетворённо осмотрела ровные ряды, белые рубашки, гвоздики. Подошла к классной. Они посовещались и объявили — вы открываете колонну демонстрантов! Кроме гвоздик мы будем нести еще Портреты Политбюро. «А вы сами знаете, что это такое!» Портреты будут нести только достойные.
Я начал мёрзнуть. Холодный утренний воздух забирался под тонкую белую пионерскую рубашку и добавлял своих мурашек к мурашкам от гвоздик. Завхоз принёс охапку портретов: прямоугольники из фанеры, прибитые к палкам, на фанерки наклеены качественные цветные репродукции. Учительница брала портреты по одному и, громко назвав фамилию достойного, вручала портрет. Для меня возможность стать одним из избранных означала только одно: избавление от искусственных цветов. Получившие его, отдавали цветы соседям по строю. Я мерз и надеялся. Предметы в школе никогда не казались мне чем-то сложным. Сложности возникали исключительно с людьми. Возможно, хорошие оценки и довольно сносное поведение, возможно выберут меня? Вручение Членов Политбюро затягивалось. Учительница после замечания директора не просто называла фамилию, а ещё объясняла, почему, за что, и что надо и дальше, и лучше.
Мне вручили портрет Слюнькова: «За успехи в учёбе». Эту фамилию я запомнил навсегда. Если разбудить меня ночью, спросить: «Кого ты нёс тогда, на Майской демонстрации?» Вот его и нёс.
Тут же рассовав цветы ближайшим одноклассникам, я забрал потрет. Стоял и радовался, что держу в руках простую деревянную палку. Так то, с палками без портретов я умел обращаться. И с этой справился, и быстро сообразил: портрет лучше повернуть чуть-чуть боком, чтобы встречать порывы ветра ребром фанеры. Так гораздо легче удерживать его в руках. И не скажу, что я ощущал гордость и торжественность момента. Дело в том, что расстояние между мной и портретом над моей головой я ощущал равным бесконечности, словно, на самом-то деле, палка в моих руках истончалась, терялась и уходила в неведомую высь, куда-то на Олимп, где бессмертные боги ведут совсем неведомую мне жизнь. И полметра деревянной штакетины в моих руках эту бесконечность не сделают меньше, и чего тогда по этому поводу сопли разводить? Глупо торжествовать.
Главное от цветов я избавился, а сейчас ещё начнём маршировать, согреюсь, станет совсем хорошо.
Саму демонстрацию я плохо помню. Как-то сумбурно промаршировали, мимо трибуны, поравнявшись с ней орали «ура!». Потом торжественная часть улицы, богато украшенная красными флагами, закончилась, началась просто улица, строй распался. Классная, переходя на крик в последнем усилии собрала всех вокруг себя. «Сдайте портреты и гвоздики, остальные — свободны!» «Кому? Кому сдавать?» Учительница выбрала почему-то меня и еще двоих. Класс набросился на нас, радостно освободился от атрибутов праздника, потом отпрянул, разбежался в стороны. Проинструктировав, что всё нужно отнести в подсобку, отдельно стоящий сарайчик рядом со школой, исчезла и учительница. Как-то быстро растворились и двое одноклассников получившие свои «отнесите всё это обратно».
Я стоял с охапкой цветов, портретов, прижимал их к себе, боясь уронить, пошевелиться.
Как раз перед этим днём я читал что-то из Гомера. Там было про злой рок, фатум, бессилие героя изменить предначертанное. И как-то не до конца понял. А тут, стоя под, по-весеннему быстро темнеющим небом, прочувствовал.
«Вот оно. Вот это оно и есть».
Постоял, повернулся лицом по направлению к школе и побрёл навстречу судьбе.
Уже рядом со школой, там, где асфальт совсем разбит я споткнулся и уронил портрет Слюнькова.
Прямо в лужу и грязь.
Лицом.
Пульс у меня подскочил до невозможных значений, мир сузился до мутной лужи, а в ней до прямоугольника с прибитой к тыльной стороне палкой. Я ждал, замерев, что сейчас, первый же прохожий бросится на меня. Ничего не происходило. Отреагировало только небо — начался дождь. Капли пропитывали ткань белой пионерской рубахи, она липла к плечам, спине. И всё. Граждане империи спешили мимо. Гвоздики сникли и перестали противно шуршать. Но мне было уже всё равно. Я сложил их на обочине. Вытащил Слюнькова из грязной лужи, поискал лужу почище. У бордюра такая нашлась. Осторожно повозив в ней портретом кое как отмыл его от грязи. Но выглядел он по-прежнему ужасно. Лоск глянцевой бумаги безвозвратно погиб. Дождь усиливался, и я, кое как, всё же добрался до подсобки. Внутри никого не было. Стоял там, ждал, когда глаза привыкнут к полумраку, не выпускал цветы и портреты из рук и никак не мог понять, что же делать дальше. В углу большой кучей лежали лопаты для уборки снега. На столе, сваленные в кучу, краснели гвоздики. Ага, значит предыдущие ребята сложили их сюда. Я избавился от цветов, накинув свои, промокшие, сверху. Ничего, высохнут и станут шуршать ещё противнее!
Что же делать с портретами?
И, самое главное, что делать со Слюньковым?
Надо было срочно что-то придумывать. Одиссей вот, и не из таких предряг выбирался. Потому что хитроумный.
К моей радости я увидел, что листы шифера на крыше пробиты в одном месте — и капли воды методично долбят в крашеную суриком доску пола. План созрел мгновенно. То, что надо! Я сложил портреты около стены, Слюнькова же расположил так, как будто он упал, съехал и попал как раз под место падения капель. Когда будут расследовать Кощунство с Портретом, а расследовать такое преступление непременно будут, я свалю всё на случайность, на дождь, на дырявую крышу. Я собрался уходить, еще раз удовлетворённо взглянул на Слюнькова — капли воды звонко щелкали ему по горлу. Взялся за ручку двери и остановился. На стене, на вбитых гвоздях висели три костюма Деда Мороза. Совсем новый, видимо, берегли и не использовали, пока не израсходуются два соседних: побольше и поменьше, со следами не одного праздника. Конечно, я знал, что Деда Мороза не существует. Но вот чтобы настолько! Я зажмурился – как-то слишком много впечатлений для одного дня и вырвался на улицу.
Побродив по улице, я забрался на одно из любимых деревьев. Расположился в развилке, привалившись к стволу, расслабился. Дождь кончился и яркое майское солнце мгновенно высушило и листву, и мою рубаху. Жизнь налаживалась. В кармане у меня лежало 50 копеек одной монетой. Из четырёх планов как их потратить надо было выбрать наилучший. Или придумать новый. Сладостные размышления, предавшись которым можно не заметить, как прошел час.
Но что-то не давало полностью погрузиться в финансово-лимонадно-беляшные грёзы.
Так уже бывало. Состояние, как будто не понимаешь что-то большое и важное. Оно рядом, близко, может всегда было рядом. Просто такое большое, что от этой своей величины, и от твоей близости к этому — не заметное. Если стоять вплотную к горе, её не увидишь. Надо отдалиться на некоторое расстояние и только тогда смотреть. Тут же приходилось делать несколько мучительно сложных шагов в глубь, в сторону, от самого себя, чтобы что-то понять. Мучительный шаг взросления. Это, чаще всего, не получалось. Но я знал — надо пробовать раз за разом. Жевал кончик пионерского галстука, ёрзал, болтал ногой и хмурился.
Ничего в тот день у меня не вышло.
Так получилось, что я отношусь к поколению, для которого слова «СССР» и «детство» совпали. Проросли друг в друга, став неразделимым целым. Те, кто родился позже, не застали СССР, те, кто раньше — успели пожить в СССР уже не детьми. И это, старшее поколение, успевшее прожить часть взрослой, сознательной жизни при коммунистическом строе, разделяется на два лагеря. Одни — яростно защищают почти идеальный мир равенства и братства, в котором им удалось пожить, другие — с содроганием вспоминают годы рабства, бесправия и ужаса. В каком же их этих двух миров жил я?
Я не могу сказать.
Мне приходит в голову сравнение с Дедом Морозом. Сначала все были детьми и верили в сказку. Сидели на детском утреннике и, раскрыв глаза, смотрели на чудо. Ну, почти все. Но дети росли, начинали замечать, что борода сказочного доброго волшебника не настоящая, появлялось множество несостыковок, которые было всё сложнее объяснять, потом приходило осознание. К каждому — своё. Кто-то сваливался в ярость, борьбу с фальшью, лицемерием и прочим. Кто-то вырос, видел искусственную паклю бороды, но продолжал радоваться и верить, водить хороводы, хорошо себя вести и ждать подарков.
Я не успел вырасти и сделать свой выбор — именно свой, личный. На своей шкуре и своими глазами.
Прямо во время утренника, распугав детей, Деда Мороза непонятные люди вытащили на задний двор и разорвали на части.
СССР рухнул.
Кровь, надо сказать, была очень настоящей.
Я могу, конечно, слушать такие достоверные воспоминания других людей, читать книги. Но это их жизни и их взгляд. Я могу проводить интеллектуальную работу и приходить к выводам. Стараясь быть максимально объективным.
Я могу, конечно, погружаться и в свои воспоминания, словно перебирать старые фотографии с детского утренника, и уже взрослым взглядом замечать и бутафорскую бороду, и кое-как сшитый мешок с подарками, и лысину физрука под шапкой зимнего волшебника. И узнаваемые ноги снегурочки — так завуч же! И делать выводы. Приходить к пониманию.
Я могу и так, и так, выстраивать убедительную картину того, что было на самом деле.
Но всё это интеллектуальное понимание рушится и идёт прахом, при внезапно ударивших под дых словах «Артек», мелодии из «Гостья из будущего» и прочих тех самых штук. Затапливает иррациональное чувство, что всё же — всё самое лучшее было там!
Всё потому, что детство. Дед Мороз тогда был ещё живой и настоящий. И ты ничего не можешь с этим поделать.
Можно лишь вспоминать раз за разом одну и ту же картину.
Когда ты шагаешь в белой рубахе по солнечной улице, как Одиссей, нашедший выход и вырвавшийся на свободу из очередной пещеры циклопа, ты сказочно богат — в кармане у тебя 50 копеек, а всё вокруг существует незыблемо и вечно.
И ты — как герой этого мифа — тоже.